Первое вступление в поэму
Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем г…, наших дней изучая потемки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
ваш ученый, кроя эрудицией
вопросов рой, что жил-де такой певец кипяченой и ярый враг воды сырой.
Профессор,
снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу о времени
и о себе.
Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный, ушел на фронт
из барских садоводств поэзии —
бабы капризной.
Засадила садик мило, дочка,
дачка,
водь
и гладь — сама садик я садила, сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки, кто кропит,
набравши в рот — кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки — кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина — мандолинят из-под стен:
«Тара-шина, тара-шина, т-эн-н…»
Неважная честь,
чтоб из этаких роз мои изваяния высились по скверам,
где харкает туберкулез, где б.. с хулиганом
да сифилис.
И мне
агитпроп
в зубах навяз,
и мне бы
строчишь
романсы на вас — доходней оно и прелестней.
Ноя
себя
смиряя,
становясь
на горло
собственной песне.
Слушайте,
товарищи потомки, агитатора,
горлана -главаря.
Заглуша
поэзии потоки, я шагну
через лирические томики, как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь. Мой стих дойдет
через хребты веков и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так, — не как стрела
в амурно-лировой охоте, не как доходит
к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих трудом
громаду лет прорвет
и явится весомо, грубо,
зримо, как в наши дни
вошел водопровод, сработанный
еще рабами Рима.
В курганах книг,
похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая, вы
с уважением
ощупывайте их,
как старое,
но грозное оружие.
Я
ухо
словом
не привык ласкать; ушку девическому
в завиточках волоска с полупохабщины
не разалеться трону ту.
Парадом развернув
моих страниц войска,
я прохожу
по строчечному фронту.
Стихи стоят
свинцово-тяжело, готовые и к смерти,
и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
к жерлу прижав жерло нацеленных
зияющих заглавий.
Оружия
любимейшего
род,
готовая
рвануться в гике, застыла
кавалерия острот, поднявши рифм
отточенные пики.
И все
поверх зубов вооруженные войска, что двадцать лет в победах
пролетали,
до самого
последнего листка я отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Рабочего
громады класса враг — он враг и мой,
отъявленный и давний.
Велели нам
идти под красный флаг
года труда
и дни недоеданий.
Мы открывали
Маркса
каждый том,
как в доме
собственном
мы открываем ставни, но и без чтения
мы разбирались в том, в каком идти,
в каком сражаться стане.
Мы
диалектику
учили не по Гегелю. Бряцанием боев
она врывалась в стих,
когда
под пулями
от нас буржуи бегали,
как мы
когда-то
бегали от них.
Пускай
за гениями
безутешною вдовой плетется слава
в похоронном марше — умри, мой стих,
умри, как рядовой, как безымянные
на штурмах мерли наши! Мне наплевать
на бронзы многопудье, мне наплевать
на мраморную слизь. Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди, —
пускай нам
общим памятником будет построенный
в боях
социализм.
Потомки,
словарей проверьте поплавки: из Леты
выплывут
остатки слов таких, как «проституция»,
«туберкулез»,
«блокада».
Для вас,
которые
здоровы и ловки,
поэт
вылизывал
чахоткины плевки шершавым языком плаката.
С хвостом годов
я становлюсь подобием
чудовищ
ископаемо-хвостатых. Товарищ окизнь, давай
быстрей протопаем,
протопаем
по пятилетке
дней остаток.
Мне
и рубля
не накопили строчки, краснодеревщики
не слали мебель на дом.
И кроме
свежевымытой сорочки, скажу по совести,
мне ничего не надо.
Явившись
в Це Ка Ка
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет, все сто томов
моих
партийных книжек.
Comments